Конец декабря 1913 года выдался морозным. Симферополь готовился к празднованию Нового года, облачаясь в гирлянды и укутываясь в шубы. В «Европейской» гостинице у купца Ашкинази постояльцев было немного – почти все разъехались, стремясь провести первые январские дни дома. Два столичных поэта, шумно заехавшие в отель пару дней назад, заняли самую большую комнату на третьем этаже, рядом с лифтом. Из окон был виден пустующий бульвар, над скелетами деревьев которого угрюмо глядела Императрица Екатерина.  По соседству с отелем, в кафе «Ланжерон», завывала незамысловатые песенки уже немолодая цыганка. Два чиновника почтово-телеграфного ведомства, обедающие чебуреками и бутылкой христофоровского хересу, были единственными невольными слушателями этого надрывного пения…

Высокий юноша в черно-желтой полосатой байковой блузе уперся лбом в оконное стекло отельного номера и увесисто глядел, как группа скорбных евреев выносили из синагоги тело соплеменника. Покойника положили на телегу  и, пройдя мимо гостиницы, прошаркали в сторону вокзала, упираясь в пургу и ледяной ветер.

Тяжко вздохнув, молодой человек громко произнес: «Как все омерзительно-тускло, абсолютно не искристо, тоскливо в этой их Баянии, Игорь Васильевич. И зачем мы только так напились в том московском ресторане? Даже не помню, как ехали на вокзал и зачем-то ввалились в курьерский поезд, приехав в эту дыру почти на две недели раньше. Ничего достойного. Скучная Ялта, мертвецкий Бахчисарай. Лишь поход к полицмейстеру сегодня развлек немного. А женщины? Ни одной хорошенькой! И миндаля с солью ни в «Бристоле», ни в «Ланжероне» нет! Я точно когда-нибудь застрелюсь». Юноша оттопырил верхнюю губу, внимательно рассмотрел в отражение окна свои зубы, оббил пепел с папиросы об батарею парового отопления и процедил: «Да, Игорь, я, конечно, застрелюсь!».

Из-за двери в ватерклозет донесся усталый голос компаньона: «Я согласен с Вами, мой друг, могли бы еще кутить в Москве, сидели бы сейчас дома у Бурлюка, пили Абрау. А насчет дам Вы не правы, вчерашняя телеграфистка Шурочка, была не страшна и жадно пила из ваших губ шампанское. Как говориться, вонзите штопор в упругость пробки, — И взоры женщин не будут робки!».

Его товарищ отодвинулся от окна и широко зашагал по комнате, отряхивая от пепла полосатую блузу и брюки: «Насчет Шурочки ты прав. Она хороша!  Пожалуй, влюблюсь в нее на неделю». Сделав еще несколько шагов от окна к стене, он остановился, взял со столика свежеотпечатанные визитки и, словно локомотив, направился к двери из номера. Уже в коридоре пробасил: «Пойдем в «Ланжерон» — напьемся коньяку»!

…Во вторник, 7 января 1914 года зал Дворянского театра ходил ходуном. Творилось нечто невообразимое – аплодисменты, крики, визги, летящие на сцену букеты цветов. Сотни людей, не попавших внутрь театра, буквально прилипли к его стенам, надеясь хоть что-то услышать сквозь оконные рамы. Такого триумфа на сцене симферопольская публика еще никогда не видела. Полицмейстер, вышедший по окончании выступления хваленых футуристов на Пушкинскую улицу, вслед за губернатором Лавриновским и корпусным командиром генералом Экком, был доволен: скандала, которого все опасались, не произошло. Он ничего не понял из набора слов, который швырял своим басом в зал высокий юноша в черном сюртуке с хлыстом в руках. Но оно ему и не нужно было. Главное в городе спокойно и генерал с генеральшей улыбаются. И то хорошо. И то ладно…

…Лето 1926 года выдалось жарким. На улицах Симферополя лежала известковая пыль с гор. От белых стен домов отражался слепящий свет знойного дня. Даже малейшего дуновения ветерка не был в узких улочках, где лишь редкие акации могли на мгновенье спрятать пешехода от палящего солнца. Среди звенящей тишины симферопольского зноя хорошо был слышен гудок паровоза, притащившего 7 июля на станцию «Симферополь» поезд из Москвы. Из вагона № 7, набитого  разморенной долгим переездом публикой, бодро вышел высокий человек, чье лицо уже было хорошо известно в стране. Встречающий его представитель Наркомпроса Крым АССР, комсомолец-татарин, радостно вскрикнул: «Товарищ Маяковский! Добро пожаловать в столицу советского Крыма – мы вас очень ждем! Меня зовут Мемед, я во всем вам буду помогать». Маяковский улыбнулся и прошагал за пареньком, услужливо несшим чемодан поэта к автомобилю на привокзальной площади Симферополя.

Обогнав трамвай, они поехали по Вокзальной улице мимо Ленинского сквера в котором на постаменте стоял единственный в городе бюст Владимира Ильича. Маяковский заметил, что перед бюстом Ленина установлена колоннада, которую охраняют два спящих льва, почти такие же, как в бывшем дворце графа Воронцова в Алупке. Это несоответствие Ленина с лежащими львами удивило столичного поэта, но он решил не язвить вслух.

По прямой улице Троцкого авто промчало до Пушкинской, где шофер свернул налево и остановился у входа в «Ленинградскую» гостиницу. Проезжая здание бывшего главного собора Симферополя, Маяковский улыбнулся – этот вид уже был ему знаком. Собор и длинный шпиль-обелиск в честь старорежимного генерала Долгорукова он проходил много раз в далеком 1914 году. Как раз напротив собора была гостиница «Бристоль» и варьете, спасавшее той зимой Маяковского и Северянина от тоскливого губернского городка. «Да-да, точно, а чуть дальше по улице и была квартира жеманного и самовлюбленного Баянища», — пронеслось в голове у Маяковского. И уже вслух, улыбнувшись воспоминаниям, поэт произнес себе под нос: «Вадим Баян — от счастья пьян».

С задней стороны собора кипела стройка и ее пыль висела в бездвижном и жарком воздухе. Рабочие таскали тачки с песком, обливаясь потом укладывали камни в стену будущего здания крымского филиала Всесоюзного текстильного синдиката.  Такая же стройка шла на углу улиц Троцкого и Пушкинской. Сопровождающий Мемед с искренней гордостью объяснил: «Строят дом-коммуну Крымконсертреста. Здесь будет самый большой в Крыму магазин консервов, а над ним будут жить работники фабрик! Уютно, тепло, весело будет, — хорошо!».

Маяковский зашел в свой номер на втором этаже гостиницы, посмотрел в открытое окно на Пушкинскую улицу. На фасаде здания напротив было написано: «Городской совет». Скинул в мусорное ведро белую рубашку, ставшую грязной за время поездки в поезде, и лег на кровать. Можно было отдохнуть часик, а потом пойти в Дом работников просвещения, посмотреть зал, где сегодня вечером он будет читать лекцию «Мое открытие Америки»…

…В перерыве своего выступления, Владимир Владимирович предложил приобрести всем желающим свои книги и, присев за стол, прямо на сцене раздавал автографы на обложке нового сборника стихов. Очередь собралась знатная. «Как Ваше имя, кому подписать?», — поэт показывал заинтересованность к своим читателям и росчерк купленной в Нью-Йорке авторучки оставлял подпись автора на очередной книжке.  Симпатичная девушка в узкой черной юбке и белой блузке, расстегнутой на две верхние пуговицы, и от этого слега оттопырившей верх ее загорелой груди, робко протянула книжку. Дрожавшим голосом она очень тихо попросила: «Подпишите, пожалуйста: «Телеграфистке Шурочке на память о праздновании Нового 1914 года в Симферополе. От Володи».  И внимательно посмотрев в глаза Маяковского тихо добавила: «А еще у меня есть сын. Я назвала его в честь Вас. Ему 12 лет, и он очень хочет стать поэтом». Владимир Владимирович на пару секунд задержал взгляд на девушке и своим чарующим басом прогремел: «Товарищ-девушка, я писать много не буду, я вам лучше котика нарисую». Быстрым росчерком авторучки он начертил мордочку кота, закрыл книжку, отдав в руки растерянной девушке и,  обернувшись к очереди, произнес: «Кто следующий на автограф? Подходите, товарищ, не робейте. Я вам тоже котика нарисую!»…