Часть 1.
Маяковский в Олимпиаде футуризма.
Впервые Владимир Маяковский попал в Симферополь 28 декабря 1913 года и произошло это достаточно спонтанно и случайно.
Предшествовало этому событию знакомство весной 1913 года известного столичного поэта Игоря Северянина с неизвестным провинциальным поэтом Владимиром Сидоровым, с 1911 года писавшим под псевдонимом «Вадим Баян». Владимир Сидоров проживал в Симферополе, писал лирические стишки, мечтал о большой сцене, признании публики и знакомстве с известными и модными поэтами-футуристами. Как он вспоминал: «Пожар футуризма охватил всю наиболее взрывчатую литературную молодежь. Хотелось культурной революции и славы».
Познакомившись весной 1913 года с Игорем Северяниным, услышал от него идею о намечающихся гастролях эгофутуристов по южным городам России. И предложил свою помощь в устройстве выступлений в Крыму. Несколько месяцев шла переписка между Сидоровым и Северяниным. В итоге сформировалось понимание, что найден спонсор-устроитель, утверждены даты и города выступлений, а также состав группы: поэты Игорь Северянин, Давид Бурлюк, Иван Игнатьев. И, конечно, на одну сцену с модными поэтами-футуристами выйдет и местный симферопольский поэт Вадим Баян.
Игорь Северянин об этом записал так:
«Селим Буян, поэт Симферо,
Решил устроить торжество:
Он пригласил на Рождество
Меня, в поэзии эс-эра,
А Игорь, в очередь свою,
С улыбкой исхитро-бесовской
Собрал искусников семью:
Бурлюк, Игнатьев, Маяковский».
Когда уже все было утверждено, в Москве произошло случайное знакомство Северянина с молодым, но уже очень ярким поэтом Владимиром Маяковским. Услышав его стихи и манеру выступления, Северянин телеграфирует в Симферополь Баяну: «Я на днях познакомился с поэтом Влад. Влад. Маяковским, и он — гений. Если он выступит на наших вечерах, это будет нечто грандиозное. Предлагаю включить его в нашу группу. Переговорите с устроителем. Телеграфируйте…». Вадим Баян начал активно готовиться к приезду важных для него гостей…
«Вадим Буян – поэт Симферо»…
Здесь важно остановиться на личности человека, который был непосредственным участником и организатором первой поездки Маяковского в Крым. Владимир Иванович Сидоров родился в 1880 году на хуторе под Мелитополем, откуда уехал в Крым в 1905 году. В Симферополе 25-летний юноша устроился корректором в типографию, а с 1907 года – «правщиком литературного материала» в редакцию газеты «Тавричанин» издателя Д.В. Коломийцева.
Уже с 1908 года он значится штатным разъездным корреспондентом газет «Тавричанин» и «Южные ведомости». В этой должности он и проработал до Октябрьской революции. Свои стихи печатал в газете «Тавричанин» и сатирическом столичном журнале «Шут». В 1910 году он написал поэму «Поэт Пушкин», которую очень жестко и публично раскритиковал издатель «Тавричанина» Коломийцев. Начальник Владимира Сидорова на полях своей газеты разнес своего журналиста в пух и прах: «Такого жалкого плода недомыслия еще не знала русская литература! Что за профанация великого имени, что за бесцеремонное обращение с национальной нашей гордостью»! А в заключение дал «дружеский совет»: взять все экземпляры произведения и сжечь их. Владимир Сидоров был разбит и раздавлен. Он не хотел, чтобы кто-то теперь связывал его имя с этим скандалом и заводит себе литературный псевдоним «Вадим Баян».
В 1914 году, Баян выпустил сборник своих стихов «Лирический поток: Лирионетты и баркароллы». Предисловие к сборнику написал Игорь Северянин: «Изнеженная жеманность — главная особенность творчества Вадима Баяна. Его напудренные поэзы, несмотря на некоторую рискованность темы, всегда остаются целомудренными. Стих легкий, мелодичный. Его поэзия напоминает мне прыжок, сделанный на Луне: подпрыгнешь на вершок, а прыжок аршинный».
Позже «Король Поэтов» признавался: «Вадим Баян предложил мне написать предисловие. Я написал ровно пять издевательских строк. Гонорар — 125 рублей! Человек добрый, мягкий, глупый, смешливый, мнящий. Выступал на наших крымских вечерах во фраке с голубой лентой через сорочку. У него имелась мамаша, некрасивая сестра и «муж при жене». Все они, угощая, говорили: «Получайте»…
Сам Вадим Баян писал о себе в стихотворении «Автопортрет»:
«Все говорят, что сердцем я мимозен,
Все говорят, что я неотразим,
Что я всегда воздушно – грациозен,
А на балах все шепчут: «Херувим!»
Самовлюбленный Вадим Баян настолько уверовал в свою значимость в Симферополе, что вспоминал в конце 1950-х годов: «Фамилия Сидоров в Симферополе никому и ничего не говорила, в то время как Баян был знаменит. Вот доказательство: артист Сухомлинов, владелец лучшего кино «Лотос», в 1916 году построил на углу Пушкинской и Лазаревской улиц второй грандиозный двухэтажный кинематограф и в мою честь назвал его «Баян». Публика валом повалила в него, полагая, что это мой кинематограф, где можно будет увидеть что-нибудь сногшибательное, или что я в не выступаю». В это воспоминании несколько неточностей: синематограф «Баян» был открыт раньше 1916 года, на углу Пушкинской и Дворянской; принадлежал Францу Францевичу Шнейдеру, а Леонид Сухомлинов был его содержателем, но не хозяином здания. И, конечно же, название было дано не в честь весьма посредственного провинциального поэта, а в честь легендарного сказителя сказок и былин Баяна. 
Поэт Вадим Баян прожил в Симферополе до 1915 года, о чем вспоминал: «В 1915 году за неимением денег на оплату симферопольской квартиры и в предчувствии мобилизации, я перевел семью из Симферополя в Александровск, где мы имели бесплатную квартиру за управление домом Минаева. Прожили мы там четыре года».
Когда в Александровск пришли махновцы, семья Сидоровых вновь вернулась в Крым, где рядового Владимира Сидорова мобилизовали в армию. Служил Сидоров в певческой команде 34-го пехотного запасного полка, дислоцировавшемся в Симферополе. Его мать и сестра в это время жили по адресу: улица Александро-Невская, 40. После 1917 года и развала армии, Владимир Сидоров с сестрой снова переезжает в Александровск. В ноябре 1919 года он снова возвращается в Крым, на этот раз поселился в Феодосии, где стал активным участником местной литературной жизни. В июле 1920 года перебрался в Севастополь, из которого осенью 1922 года переехал в Москву. Здесь он работал литератором, художником-оформителем, библиотекарем, написал воспоминания о В.В. Маяковском. Скончался в марте 1966 года.
Симферополь принимает футуристов.
В Симферополе Вадим Баян жил в одной квартире со своей матерью Анастасией Ивлеевной Сидоровой, с сестрой Марией Ивановной Калмыковой и ее мужем. Квартиру Сидоровы снимали на первом этаже двухэтажного дома на улице Долгоруковской, 17. Доходный дом был одним из украшений парадной улицы города. Его даже помещали на почтовых открытках с видами Симферополя.
Хозяевами дома была семья Шнейдеровых – братья Абрам и Арон Леонтьевичи и их мать Анна Самойловна Шнейдерова. Дом у Шнейдеровых отобрали в 1924 году, Абрама и его 71-летнюю мать Анну лишили в 1930 году избирательных прав как бывших домовладельцев, живших ранее на нетрудовой доход. Смог устроиться в советском обществе лишь Арон Леонтьевич, служивший аптекарем во 2-й государственной аптеки Симферополя. Особой достопримечательностью дома Шнейдерова были красивейшие резные двери, которые были украдены в начале 2000-х годов. 
Именно домовладелец Абрам Леонтьевич Шнейдеров, после предложения своего квартиросъемщика Сидорова, решил рискнуть и выступил устроителем турне эгофутуристов. Кроме А. Л. Шнейдерова вторым устроителем гастролей футуристов стал симферопольский купец Абрам Яковлевич Щеголь, проживавший по соседству — на Долгоруковской улице, 3 в доме доктора Левина.
Шнейдеров и Щеголь договорились с администрацией Дворянского театра о выступлении столичных поэтов вечером 7 января 1914 года. Они же обязались оплачивать питание и развлечения молодых людей (тогда еще не понимая их «аппетиты»). Для удешевления расходов, было решено, что в Симферополе Северянин, Бурлюк и Маяковский будут проживать в семье Сидоровых, в свободной комнате. В Севастополе 9 января и в Керчи 13 января устроители должны были оплачивать для гостей номера в отелях. Взамен вложенных расходов Шнейдеров и Щеголь должны были стать получателями прибыли с проданных билетов. Но уже с первых дней «что-то пошло не так».
По какой-то причине Игорь Северянин и Владимир Маяковский выехали из Москвы в Симферополь 20 декабря 1913 года, а не накануне 7 января, как оговаривалось устроителем турне. Северянин позже объяснил такой ранний выезд из Москвы: «Мы не помним, как это вышло. Мы помним, что пили шампанское в ресторане в Москве, а что было дальше, не знаем. Очнулись мы уже в курьерском поезде, в карманах у нас были билеты до Симферополя».
Как развивались события дальше Вадим Баян вспоминал: «28 декабря, в 11 часов утра, по прибытии с севера курьерского поезда, у меня в квартире раздался настойчивый звонок и в переднюю бодро вошли два высоких человека: впереди, в черном — Северянин, а за ним весь в коричневом — Маяковский. Черного у него были только глаза да ботинки. Его легкое пальто и круглая шляпа с опущенными полями, а также длинный шарф, живописно окутавший всю нижнюю часть лица до самого носа, вместе были похожи на красиво очерченный футляр, который не хотелось ломать. Но… Маяковский по предложению хозяев быстро распахнул всю свою коричневую «оправу», и перед нами предстала худая с крутыми плечами фигура, которая была одета в бедную, тоненькую синюю блузу с черным самовязом и черные брюки. Он был похож на Одиссея в рубище.
Гости наполнили мою квартиру смесью гремучего баса Маяковского с баритональным тенором Северянина. Маяковский говорил чрезвычайно красочно и без запинок. Во рту этого человека, казалось, был новый язык, а в жилах текла расплавленная медь. После завтрака, перейдя в мой рабочий кабинет, уже включились в обсуждение повестки текущего дня и программы будущих выступлений. Маяковский, крупно шагая, все время быстро ходил взад и вперед по комнате. Наконец, когда неразбериха предложений достигла апогея, он решил продиктовать: «Я предлагаю турне переименовать в Первую олимпиаду футуристов и немедленно вызвать Давида Бурлюка». Он тут же сел за стол и начал составлять основной текст афиши. Спотыкаясь пером по бумаге, он написал следующее: «Первая олимпиада футуризма. Поведет состязающихся Владимир Маяковский. Состязаются: Вадим Баян (стихи), Игорь Северянин (поэзы), Давид Бурлюк (стихи), Владимир Маяковский (стихи и куски трагедии)».
На улицах города появились афиши, а в газетах – объявления о предстоящем вечере эгофутуристов. Симферопольская публика заинтересовалась – начали покупать билеты, обсуждать готовящееся выступление. В газете «Крымский вестник» вышла статья в рубрике «Симферопольские негативы», в которой заявлялось: «7 января в городском театре состоится «первая Олимпиада футуризма». Посмотрите программу состязаний. Тут все, что угодно. «В и вне», «Дыра изначальности», «Вентилятор Бесконечности», «Романтическая пудра», «Два в одном и одно в Трех». Бред сумасшедших. Бедные клоуны… Несчастный Симферополь. Несчастные симферопольцы».
Жить дома у семьи Вадима Баяна молодым поэтам стало невыносимо. Они прекрасно видели как расшаркивалось перед ними семейство симферопольского поэта. Это забавляло и претило. Игорь Северянин вспоминал об этом в воспоминаниях:
«Буянов дом для нас распахнут:
Пекут три бабы пироги
И комнаты «иланжем» пахнут,
Белье ласкают утюги;
И чижики поют нам славу,
Подвешенные под окном;
Сестра изображает паву,
Как бы разнеженную сном
Искусства нашего. И мебель
Одета в чистые чехлы;
И раболепно, как фельдфебель,
Обшныривая все углы,
Во всем нам угождает сёстрин
Случайно купленный супруг,
Чей дисциплинный лик заострен…
Супругу дан женой сюртук,
Супруг имеет красный галстух,
И сизый нос, и трухлый мозг,
И на носу коньячный лоск,
И на устах всегда «пожалуйста»…
И только стоит мне слегка
Привстать, как привстают все разом;
Иль посмотреть на облака,
Как все на небо лезут глазом»…
Маяковский с Северянином потребовали поселить их в отеле.
«В живот хозяева мои
Нам впихивают всякой снеди,
Вливая литрами вино…
Но ведь желудки не из меди, —
И им расстроиться дано!..
А в промежутках меж блюдами
Буян нас пичкает стишками,
И от еды, и от стишков,
Скрепленных парою стежков,
Мутит нас так, что мы с Володей
Уже мечтаем об уходе
Куда-нибудь и, на постель
Валясь, кричим: «В отель, в отель!
Шнейдерову пришлось договариваться о расселении столичных гостей с Аврамом Ашкинази – хозяином гостиницы «Европейская». В итоге им был выделен шикарный номер респектабельного симферопольского отеля.
Вадим Баян вспоминал это так: «Присутствие моей матери в квартире стесняло молодых людей, которые положительно ни в чем не хотели себе отказывать, поэтому Маяковский с Северяниным решили переселиться в гостиницу. Новые авансы из кассы устроителей позволили взять самый большой номер в Европейской гостинице, тем более, что Маяковскому для постоянного хождения взад и вперед требовалась большая квадратура, и утром 31 декабря поэты со всеми своими мечтами, стихами и картонными коробками перебрались в гостиницу».
Северянин вспоминал: «Жили в одном номере — я и В. В. Он любил спать нагим под одеялом. По утрам я требовал в номер самовар, булочки, масло. В. В. меня сразу же пристыдил: «Чего ты стесняешься? Требуй заморозить бутылку, требуй коньяк, икру и прочее. Помни, что не мы разоряем Сидорова, а он нас: мы ему даем своими именами значительно больше, чем он нам своими деньгами». Я слушал В. В., с ним согласный. Однажды все же купчик не выдержал взятой на себя роли мецената и, стесняясь и краснея, робко указал нам на крупный счет. И тогда Володю прорвало: чего только он ни наговорил Сидорову!
— Всякий труд должен быть, милейший, оплачен, а разве не труд — тянуть за уши в литературу людей бездарных? Вы же, голубчик, скажем открыто, талантом не сияете. И кроме того — мы разрешали Вам выступать совместно с нами, а это чего-нибудь да стоит, У нас с Вами не дружба, а сделка. Вы наняли нас Вас выдвинуть, мы выполняем заказ. Предельной платы Вы нам не назначили, ограничившись расплывчатым: «Дорожные расходы, содержанье в отеле, развлеченья и проч.». Так вот и потрудитесь оплачивать счета в отеле и вечерами в шантане, какие мы найдем нужным сделать!».
Вино, автомобили, дамы.
В то время в гостинице «Европейская» на первом этаже был ресторан и биллиард, в который каждый лень стал ходить Маяковский. А в соседнем с отелем доме купца Иосифа Бреннера располагался один из лучших в городе ресторанов со звучным французским именем — «Ланжерон». В «Ланжероне» подавали одни из лучших в городе чебуреком и шашлык, играл оркестр и выступали цыгане. Маяковский с Северянином регулярно захаживали в «Ланжерон» выпить коньячку и съесть шашлычок.
Также любимым место времяпрепровождения стало варьете при отеле «Бристоль» на Долгоруковской улице, 8. Здесь ежедневно устраивались «выступления артисток и артистов столичных театров «Варьете», а по окончании «диветирсмента» начинало работу кабаре. Как раз то, что надо молодым москвичам-поэтам! Здесь можно было хорошенько выпить (за счет денег Шнейдерова и Баяна) и познакомиться с дамами. Игорь Северянин вспоминал об этом: «Почти ежевечерне мы пили шампанское в «Бристоле». Наши вечера скрашивали некая гречанка Людмила Керем, интеллигентная маленькая шатенка, и кафешантанная певица Британова, милая и приличная. Пивали обыкновенно по шести бутылок, закусывая жженым миндалем с солью»…
Кроме певицы Британовой и гречанки Керем в компании молодых людей появилась Шурочка Жуковская, ставшая спутницей Маяковского в эту крымскую поездку. Вадим Баян писал: «К нам по-товарищески пришли две красивые культурные девушки с телефонной станции, писавшие стихи и знавшие литературу. Одна из них — Шура Жуковская — сразу расположила к себе Маяковского. На почве литературных разговоров завязался легкий роман, который длился до конца пребывания Маяковского в Симферополе».
Телефонная и почтовая станция находилась в соседнем с гостиницей «Европейской» здании – в доходном доме купца Абрама Иофе. Так что ходить Шурочке и ее подруге после работы до гостиничного номера Маяковского и Северянина было недалеко.
Вадим Баян вспоминал, что однажды он пригласил в номер к Маяковскому и Северянину «виднейшую в Симферополе барышню». Это была местная пианистка Полина Михайловна Левик-Ланге, «девушка ослепительной красоты»… Ее отец — учитель танцев и гимнастики М.З. Левик-Ланге, преподавал в частной караимской школе К.Б. Эгиз и давал частные уроки танцев в доме Левина по Жуковской улице.
До выступления поэтов 7 января была еще неделя, которая тянулась неимоверно долго в зябком Симферополе. Решили сходить в типографию и заказать визитные карточки. Зашли в типографию Мордуха Эдлина, располагавшуюся в здании городской управы на Пушкинской, 3.
Баян и Северянин выбрали «серенький капитальный шрифт и бумагу под слоновью кость». Маяковский же вызвал наборщика шрифта и сказал ему: «Нельзя ли поставить буквы как-нибудь боком или вверх ногами, чтобы они стояли этак черт бы их знал как». Наборщик уверил, что понял заказ. На следующий день Маяковскому выдали визитку на желтой карточке с огромными буквами среди которых приютились две маленькие. Маяковский, явно ждал чего-то другого, но молча приняв карточки, тут же стал их всем раздавать направо и налево.
После заказа визиток юный столичный гость захотел купить новые ботинки в лучшем магазине города. Зашли в магазин, Маяковский с порога сказал: «Подберите мне лучшие колеса»! Выбрав черные ботинки, обулся, зашнуровал их и вышел, оставив старую обувь на полу у прилавка, удивив таким «расточительством» продавца и хозяина магазина. Но это было вполне в духе Маяковского. Вадим Баян вспоминал: «Маяковский не отдавал белье в стирку, а скручивал его рулоном и, завернув в газету, всовывал в урну для мусора в гостинице или магазине, а на тело надевал новое, с прилавка». Естественно, покупать постоянно новое белье Маяковскому приходилось устроителям концерта Шнейдерову и Щеголю.
Баян писал, что «Маяковский положительно всех, как товарищей по выступлениям, так и устроителей, измотал физически и разорил материально. Отказывать этому человеку в бесконечном расходовании на него денег не хватало твердости, а продолжать такое бесхозяйственное турне не было возможности. Расточительность молодого Маяковского прямо запугивала организаторов».
В один из дней молодые люди решили на автомобиле съездить в Ялту. По пути заехали в Алушту Гурзуф и Алупку. А затем в Бахчисарай. Поездка не удалась и оказалась скучной – нигде не было развлечений, номера гостиниц холодные, промозглый ветер с моря и снег. Зимние городки были пустынны и неприветливы к вояжерам. Хотя Северянин вспоминал, что начало мини-путешествия из Симферополя было веселым: «Когда уселись в машину, захотели на дорогу выпить коньяку. Сидоров распорядился, и нам в машину подали на подносе просимое. Дверцы машины были распахнуты, и прохожие с удивлением наблюдали, как футуристы угощались перед путем».
Симферопольские скандалы.
Вернувшись в Симферополь, поэты были обескуражены. Им сообщили, что городской полицмейстер, услышав гудение «возмущенной общественности», не разрешил расклейку афиш в городе. Он потребовал предоставить для согласования тексты всех выступлений, чтобы удостовериться в их благонадежности. Поскольку никаких заранее подготовленных текстов у футуристов не было, решили попытаться договориться и самим прийти к полицмейстеру.
Сидоров вспоминал: «Спешно одели Маяковского в сюртук Северянина, надели ненавистные ему манжеты, упросили его быть корректным, и депутация отправилась. Когда мы пришли в дурно пахнущее полицейское управление, посреди огромной комнаты огромный полицмейстер орал на каких-то оборванных людей, клянчивших у него какое-то удостоверение. Раскаленный злобой полицмейстер плескался, как железо, доведенное до белого каления. Мы сели у двери на дряхлой скамейке и стали ждать окончательной разрядки полицмейстера. Войдя в кабинет, мы основательно укололись о штыки полицейских глаз, но магические сюртуки заставили полицмейстера встать, подать нам руку и предложить сесть. Взнузданный голос Маяковского, согретый необычайной внутренней теплотой, окутывал полицмейстера целыми облаками заверений в том, что идея футуризма заключается не в организации скандалов, а в насаждении новой культуры. Красноречивые выкладки и замысловатые тезисы тяжелым грузом насели на неподготовленную голову полицмейстера. Под влиянием такой обработки из полицмейстера поползло доверие. Я видел удивительный случай гипноза: рычащий лев на моих глазах превратился в кроткого ягненка. Полицмейстер задушевным голосом, с придыханием, сказал, широко разводя руками: — Я вам все разрешу, только сделайте так, чтобы не было скандала. На вечере будет губернатор. А может быть, и сам корпусной командир. Афиша была подписана, а на другой день, будучи расклеена, она уже приводила в бешенство симферопольских граждан».
Наступила встреча Нового Года и футуристы решили пойти на новогоднее представление в Дворянский театр. Зашли они тихо, инкогнито и направились к забронированному столику у сцены. Вадим Баян вспоминал: «Обычную кашу массового гудения прорезал истерический крик какого-то подростка. Увидав полосатую блузу Маяковского, мальчик душу раздирающим голосом крикнул на весь зал:- Футури-и-исты!!!
Выкрик этот точно бросил огонь в публику и вызвал неописуемую неразбериху настроений. В зале поднялся такой гам, что оркестр утопал в нем, как ялик в океане.
Наш стол у стены окружила целая туча организаторов вечера и прилипла с просьбой читать стихи. Ввиду предстоящего вечера футуристов читать стихи мы отказались, но выступить с речью Маяковский согласился. Посреди зала из стола была немедленно сымпровизирована трибуна, на которую поднялся Маяковский. Его титаническая фигура была похожа на маяк. Но, несмотря на появление на трибуне Маяковского, гам в зале не уменьшался, а наоборот увеличивался. Маяковский ждал. Чтобы успокоить публику, самая популярная актриса из труппы Писарева вскочила на стол рядом с Маяковским и стала умолять публику прекратить шум, но просьба артистки, к нашему недоумению, не только не ослабила шума, но вызвала настоящее столпотворение. Объяснялось это тем, что в зале боролись между собой два течения — за и против выступления Маяковского, так как полосатая кофта поэта, с одной стороны, шокировала среду благовоспитанных визиток, сюртуков и военных мундиров, а с другой — разжигала любопытство экзальтированной молодежи и любителей сильных ощущений. Маяковский вытянулся во весь рост и двинул басом вдоль всего зала:
— Милостивые государыни и милостивые государи! У вас сегодня два события: Новый год и футуристы…
Но эта фраза вызвала в зале уже форменную схватку голосов. От шума не было слышно даже собственного голоса. Маяковский сошел с трибуны и сел за ужин. Он был заряжен невыплеснутым гневом и невысказанными словами и хмурился до конца ужина, который протекал в атмосфере хотя и сбавленного, но нестерпимого шума».
Варьете в «Бристоле» и шашлыки в «Ланжероне» уже порядком надоели. Северянин и Маяковский тосковали от сидячей жизни в гостинице. Тогда Вадим Баян решил устроить в своей квартире вечеринку, на которую намеревался пригласить «культурный цвет» Симферополя тех времен.
Как писал Баян: «5 января у меня собрались все симферопольские таланты, с которыми я был знаком. Среди них преобладали литераторы, артисты, художники и представители музыкального мира. В центре внимания были, конечно, Маяковский и Северянин. Маяковский был одет в розовый муаровый пиджак с черными атласными отворотами, только что сшитый у лучшего портного в Симферополе, и черные брюки. Владимир Владимирович почти не садился, величаво переходил из комнаты в комнату, собирая вокруг себя цветники женского общества. Маяковский был весел и много острил, как направо, так и налево.
Варьируя и комбинируя кушанья, он надел на фруктовый ножичек кусочек ананаса и, окунув его в шампанское, попробовал. Комбинация пришлась ему по вкусу. Он немедленно предложил своей даме повторить его опыт и восторженно обратился к Северянину:
— Игорь Васильевич, попробуйте ананасы в шампанском, удивительно вкусно!
Северянин тут же сымпровизировал четыре строчки, игриво напевая их своей даме:
— Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Ближайший сектор зааплодировал. Когда все узнали, в чем дело, виртуозность поэта приветствовали тостом. Подогревшийся журналист А., игнорируя в Маяковском поэта, предложил тост за Маяковского как за художника. Я возразил:
— Почему не как за поэта?
— Как поэта я его не знаю, — ответил журналист А.
Возмутившийся Маяковский мгновенно вскочил с бокалом в руке и сердито выпалил в сторону журналиста:
— А я приветствую вас как зубного врача, потому что вашей профессии не знаю.
И этого было достаточно для того, чтобы сторонники журналиста А. выступили с пламенными речами против футуристов, задевая колкими выражениями и творчество Маяковского.
Это некорректное поведение журналистов и выпады их против северных гостей оскорбили присутствовавших. Получился невообразимый хаос. Острые реплики рассвирепевшего Маяковского, которые он сквозь хаос голосов кидал в сторону журналистов, взрывались, как бомбы, и приводили их в бешенство».
Положение спасли адвокат Лев Израилевич Лейбман и доктор Василий Иванович Салтыковский, которые своими пламенными речами остановили бурный скандал.
Олимпиада футуризма.
Вадим Баян вспоминал: «7 января Театр Таврического дворянства разламывался от публики: все ярусы были загружены; все проходы были залиты «входной» публикой; в центральном проходе среди моря «входных», как телеграфный столб, возвышался полицмейстер Соколов; в губернаторской ложе сверкали эполетами губернатор, вице-губернатор и корпусной командир — генерал Экк. У подъезда театра гудела толпа оставшихся за бортом, оттесняемая усиленным нарядом полиции. Температура зала была повышена, театр гудел, как улей. Чувствовалось, что у каждого сосало под ложечкой любопытство и сверлил голову один вопрос: «Что будет?!»
К Маяковскому последнее не относилось — одетый в черный сюртук, с трудом найденный на его огромную фигуру в костюмерных Симферополя, он весело расхаживал с хлыстом в руке и с нетерпением ждал поднятия занавеса. Наконец занавес поднялся. Зал замер. На сцену бодро вышел Маяковский. Хлыст в правой руке вызвал движение в зале. На левой стороне хмыкнула какая-то ложа, но Маяковский повернул в ее сторону жернова глаз — и смех притух. В зале наступила абсолютная, почтительная тишина, и Маяковский включился.
…Блеск Маяковского в этот вечер был неповторим: речь его лилась, как Ниагара, голос грохотал совершенно необычно для слушателей и, казалось, не помещался в театре, слова выкатывались изо рта, как камни, бросаемые с горы. Когда из уст Маяковского упала последняя фраза, в зале началось нечто похожее на землетрясение, и вместо кошки на сцену полетели сентиментальные букеты цветов, которые Маяковский демонстративно швырял за кулисы. Нечего и говорить, что со всеми остальными участниками олимпиады Маяковский расправился, как хороший тореадор с плохими быками. Наши выступления после его речи и чтения стихов были бледными и легковесными»…
На другой день после выступления Маяковский уехал с Бурлюком в Севастополь, где футуристы должны были выступать 9 января. Вернулись из Севастополя в Симферополь и поехали в Керчь. По дороге на вокзал, в экипаже, Маяковский увлекся какой-то случайной симпатичной спутницей и заявил всем, что в Керчь он не поедет, а остается с девушкой в Симферополе. Очень больших трудов стоило всем, в том числе и самой девушке, успокоить Маяковского и отправить его в Керчь. В Керчи, кстати, гастроли закончилась грандиозным скандалом, «так как публика страшно возмутилась невероятной чепухой, которою угощали ее футуристы»…
Часть 2.
Маяковский в советском Симферополе.
С 1925 года Маяковский часто бывал в Крыму. Основную часть времени проводил в Ялте и в поездках по городам и дорогам Южного берега Крыма, в Евпатории. В Симферополе не задерживался.
После 1914 года поэт посетил Симферополь с выступлением лишь летом 1926 года. На 7 июля 1926 года было намечено выступление В.В. Маяковского в Доме работников просвещения на тему «Мое открытие Америки». К тому времени Маяковский уже был самым известным поэтом страны Советов.
Интересно, что вспомнилось ему на улицах Симферополя о событиях зимы 1914 года, когда он кутил здесь юношей-футуристом?
Проезжая по улице Троцкого со стороны вокзала, Маяковский видел обновленный советский Симферополь – бюст Ленина в Ленинском сквере в конце Вокзальной улицы, стройку здания филиала Текстильного синдиката на углу улиц Троцкого и Серова, с тыльной стороны еще уничтоженного Александро-Невского собора. По улицам ходили трамваи, а на углу улицы Троцкого и Пушкинской возводили трехэтажный дом-коммуну «Крымконсервтреста».
Впечатления о городе нового советского времени Маяковский записал так: «Минск, Казань, Симферополь, волей революции ставшие столицами, растут, строятся, а главное, дышат самостоятельной культурой своей освобождённой страны».
В Симферополе Маяковский поселился на сутки с 7 по 8 июля в гостинице «Ленинградская» на Пушкинской улице. В свое крымское турне Маяковский приехал в компании концертного организатора Павла Ильича Лавута, который записал в воспоминаниях: «Маяковский прямо из гостиницы направился в Дом просвещения. «Как дела?», — обратился он к кассирше. — «Разрешите мне вам помочь». Кассирша сперва не поверила, что перед ней сам Маяковский. Убедившись в этом, она уступила ему свое место. Маяковский начал продавать билеты «сам на себя». Он вступал в разговор с подходившими к окошку, уговаривал их, давал объяснения к афише, острил: «Кому дорого рубль — 50% плачу сам». Все билеты были проданы. Зал был переполнен. Контрамарочники и «зайцы» заняли все проходы. Маяковский настроился празднично»…
Макс Поляновский, в то время корреспондент газеты «Красный Крым» вспоминал: «Появились афиши, затем сам поэт. Его видели на улицах, в гостинице, на веранде кафе. В витринах книжных лавок появились портреты Маяковского, его книги. Возле билетной кассы Дома просвещения толпилась очередь».
После посещения Дома просвещения Маяковский решил зайти в редакции главной местной газеты «Красный Крым», пообщаться с журналистами. Пришел сам, чем удивил всю редакцию, «коротко остриженный, сильно загоревший, в шёлковой рубашке». Как вспоминали журналисты: «С каждым заходившим сотрудником Маяковский знакомился, привставал с кресла и крепко пожимал руку. В общем, вёл себя совсем не как полагалось в нашем понимании знаменитости Всесоюзного масштаба. Беседуя с нами, легко переходил с одной темы на другую».
Макс Поляновский вспоминал: «У меня была жалкая камера со слабой оптикой и малочувствительной пластинкой. Комната оказалась далеко не светлой. Снять моментально не мог, а просить Владимира Владимировича позировать казалось неудобным. Заметив мою растерянность, он сам сказал: «Если нужна выдержка, я шевелиться не буду. Отсижу смирно. Снимайте!». Выдержка была нужна очень большая — в полминуты. Столько высидеть не шевелясь — трудно, но Маяковский высидел, не шелохнувшись. Снимок с газетой в руках получился».
В конце беседы Маяковский сфотографировался с сотрудниками редакции, а на их просьбу дать «что-то для воскресного номера» неожиданно сказал, что подарит свое новое стихотворение. «Нигде ещё не печаталось, — сказал поэт. — Оно у меня здесь, в памяти. Надо будет переписать». И на следующее утро принёс в редакцию оригинал. 11 июля в газете «Красный Крым» появилось еще нигде не опубликованное новое стихотворение Маяковского под названием «Тропики».
После посещения редакции поэт, наверняка отправился пообедать. Возможно, прошел он за угол на Салгирную улицу к знакомой ему по прошлому приезду в Крым «Европейской» гостинице с отличным рестораном. Но гостиница и ресторан не работали — здесь уже как два года заседал Крым ЦИК и Совнарком Крым АССР. Зато рядом продолжал работать отличный ресторан «Ланжерон», который Маяковский посещал с Игорем Северяниным зимой 1914 года. Ланжерон в 1926 году предлагал все также лучшие в городе чебуреки и шашлык из мяса молодого барашка. Отобедав, Маяковский через минуту ходьбы снова оказался в гостинице «Ленинградская», где немного отдохнул перед вечерним выступлением…
К 9 часам вечера на сцене уже стояли небольшой столик и стул. На стол Маяковский положил книжку и поставил бутылку нарзана. Поэт вышел на сцену. Аудитория, в которой преобладала молодежь и вузовцы, встретила его восторженно. Доклад Маяковского представлял собою краткий пересказ его книги «Мое открытие Америки» и прерывался чтением «американских стихов». В зале был «то мертвый штиль напряженного слушания, то волнующаяся рябь негодования, то бурные всплески аплодисментов и дружеское перекатыванье волн восторга».
Павел Лавут вспоминал то выступление: «Чтение стихов чередовалось ответами на вопросы из зала. Когда он оглашал записки и отвечал, страсти аудитории разгорались, выкрики с мест сливались в нестройный шум. Среди записок попадались о очень колючие: «Товарищ Маяковский, поучитесь у Пушкина». Ответ: «Услуга за услугу. Вы будете учиться у меня, а я у него». Вопрос: «Почему рабочие вас не понимают? Вот я лично вас не понимаю». Ответ: «Это ваша вина и беда». Вопрос: «Почему вы так хвалите себя?». Ответ: «Я говорю о себе, как о производстве. Я рекламирую и продвигаю продукцию своего завода, как это должен делать хороший директор».
Макс Поляновский вспомнил интересную деталь о выступлении: «Маяковского хотелось слушать и слушать, но сам он вдруг оборвал свой рассказ. – Сейчас, товарищи, устроим перерыв. Вам будет возможность провести его культурно. Здесь в фойе Крымиздат организовал продажу моих книг. Вам предоставлена возможность приобретать их ха наличный расчет. Каждый купивший мою книгу может совершенно бесплатно получить на ней авторский автограф. Никаких церемоний. Доступ свободный. Буду вам подписывать книги, а ежели захотите – рисовать на них какие-нибудь цветочки, птички и тому подобное… В фойе образовалась большая очередь желавших получить автограф любимого поэта. Владимир Владимирович добросовестно выполнил обещание: с неимоверной быстротой рисовал он стандартных птичек, цветочки и прочее. Очередь быстро убывала, а вместе с ней и книги. К концу антракта не осталось ни одной».
На следующее утро из Симферополя Маяковский отправился в Евпаторию, а потом в Ялту…
РАССКАЗ-ПРОЗА
